Нас догнало Чериком

[monparnass]

Я очень люблю вас, мой бесценный  Felix Kalinowski, и обожаю заслуженно хвалить вас.
Для меня очень ценны все ваши посвящения и подарки, и я с гордостью выкладываю у себя ваше новое произведение.
Я считаю его совершенно великолепным. Блестящий текст, от первого до последнего слова. Я не устаю восхищаться тем, как хорошо вы меня знаете, и как прекрасно чувствуете все нюансы наших взаимодействий.
Благодарю вас, мой милый.

Автор:  Felix Kalinowski
Фэндом: ЛюдиХ - Первый класс
Пейринг: Эрик/Чарльз
Рейтинг: R

Вообще-то изначально двери созданы не только для перемещения из одной точки пространства в другую, но и для других, не менее интересных целей. Например, закрытая дверь может означать, что сюда нельзя.
Но у Эрика же всё по-своему. Его любовь к дверям с замками так велика, что порой Чарльз начинает ревновать.
- А ты не думал, что у кого-то может быть ключ? – шипит он, глядя, как Эрик небрежным жестом закрывает очередную дверь, которую так же небрежно сам и открыл. Конечно, без ключа.
- Скажи спасибо, что я вообще её закрыл. – невозмутимо отвечает Леншерр. А иногда и вовсе не отвечает, ему не до того. Его не волнуют такие условности, как двери, замки и ключи. Его волнует Чарльз, так, что в глазах темнеет. Слишком часто приходится сдерживаться, не подавать виду, хотя в такие моменты можно развлекаться фантазиями, которые невозможно прочитать под шлемом.
Эрик знает, когда нельзя, но почему-то их с Чарльзом мнения расходятся. Чарльз считает, что нельзя в заброшенных зданиях, нельзя в общественных местах, нельзя, когда в доме кто-то есть. Он протестует и пытается объяснить, что это нехорошо и даже а-мо-раль-но. Протестует недолго – потому что эти яркие, зовущие губы могут не только говорить о морали. К чёрту мораль.
У них почти никогда нет времени на долгий и нежный секс – во всяком случае, до тех пор, пока они делают это тайно. Чарльза, впрочем, надолго и не хватает, но всё зависит от ситуации. Сила его восприятия – и его реакций – зависит от силы воздействия. А Эрик не сдерживается. Он не любит планировать на будущее, это слишком абстрактная величина, которой может и не быть. Он здесь и сейчас – вдавливает в кровать или стену, впивается в губы с глухим рычанием, проводит языком между лопаток, слизывает солоноватый пот. Оставляет темные следы – на шее, бедрах, на спине. Ловит стоны, вдохи и выдохи, в которых проскальзывает его имя. Чарльз не сдерживается тоже – его вскрикам могли бы позавидовать даже элитные актеры порноиндустрии. Он мог бы, но не желает – конечно, проще рассказать о том, что в особняке хорошая слышимость, что они подают дурной пример, и это, опять же, аморально. После этого разговора Эрик зажимает ему рот – с целью поддержания морали, с одной стороны, а с другой – потому что это слишком приятно. И не отпускает даже тогда, когда Чарльз с силой кусает его руку, раз, другой, десятый, порой до крови. Избалованный ребенок, несмотря на силу воли. Сытое, счастливое детство, поклонники, публичные выступления, овации и вечеринки после – всего этого у Эрика не было, и он в ответ кусает загривок, подставленный ему, буквально вгрызается, зарывается носом в волосы и пьянеет от запаха, от тесноты внутри, от невероятной жары. Он заявляет свои права, помечает, изливается внутрь – и всё равно сгорает от ревности к каждому, кто просто посмотрит на Чарльза, он готов убить их.
Огонь плавит металл.
Леншерр старается избегать «одаренных подростков». Они обожают профессора, они смотрят ему в рот, они юны. Они боготворят его, а Эрик мучается от бессильной и иррациональной злости. Он просил Ксавьера не читать его мысли без разрешения, и он верит, но где гарантия, что среди этих подростков нет еще одного телепата?
Свои фантазии он лелеет перед сном, когда засыпает один, в холодной кровати. С некоторых пор не сразу, после пары бокалов виски – желательно со льдом. В них он видит Чарльза в наручниках. В ошейнике. С цепью. Можно все сразу, можно в разных комбинациях, которые Эрик может менять по своему усмотрению. Обнаженного, когда одежда не скрывает следы. И ни-ко-го на много миль вокруг. Эрик засыпает, чтобы утром снова увидеть Чарльза – в костюме, как будто чужого, и под прицелом десятков устремленных на него глаз – очередные лекции. Он пытается увидеть следы на шее, на запястьях, но профессор хорошо их прячет. Как будто он ничей. Эрик скрипит зубами и закрывает глаза. Иногда он действительно ненавидит Чарльза, его раздражает то, что Чарльз не может без внимания. Его раздражает этот парфюм для публичных выступлений, хочется убрать этот чуждый запах, смыть, убрать – и просто утыкаться носом во взмокший затылок. В следующий раз Эрик оставляет ему сорванный голос и припухшие губы, пусть знают.
Эрик открывает и закрывает двери, но этого слишком мало. Он сгорает изнутри. Он хочет, чтобы знали все, слышали и завидовали. Он рассчитывает на это, когда трахает Чарльза пальцами прямо в примерочной магазина мужской одежды – тот отчаянно краснеет, но не сопротивляется. Чарльз тихо ведет себя и тихо кончает в подставленную ладонь. Эрик вылизывает ладонь и делает очень сложный выбор – сказать ли Ксавьеру, что он объективно красив вот в этом, или пусть весь мир отсосёт?
Жизнь в целом – очень непростая вещь. Детство Эрика было весьма своеобразным, чтобы начать делиться добровольно.

Процитируйте у себя мою запись, дорогой.